17 [29] мая 1898, Тифлис.
Сегодня получил сразу четыре письма от тебя. Спасибо, но, Катеринка, зачем же писать ежедневно? Как всё на свете, и частописание имеет свою смешную сторону. Не обижайся на это, а лучше пиши не так часто и побольше.
Пожалуйста, не беспокойся обо мне — я живу неплохо, уверяю тебя. Внешние условия, здоровье, самочувствие — всё это вполне удовлетворительно — и, право, я живал в условиях неизмеримо худших. (здесь не разобрано десять строк, зачёркнутых цензурой. – Ред.).
На поруки меня, наверное, выпустят.
Будем говорить серьёзно — не правда ли, Катя, утомительно и беспокойно жить со мной? Вспомни всё прожитое, подумай и будь уверена, что всякое твоё решение, хотя бы оно было и неожиданно для меня и тяжело, — я приму без малейшего протеста. Я нахожу нужным заявить это тебе потому, что мне совестно пред тобой, я чувствую себя виноватым в том, что не даю тебе жить спокойно, легко и радостно. Сознание этой вины — вот самое худшее в моём положении, самое тяжёлое и печальное. Но — бросим это.
Буду рассказывать, как живу. Встаю я, должно быть, рано, а может быть, под местной широтой дни вдвое длиннее наших северных дней. Иду мыться, потом пью чай, читаю, пишу, смотрю в окно — до обеда. Обед приносят в полдень. Дают два блюда, — первое — нечто универсальное. В этом ястве соединены все виды круп и овощей, есть в нём мясо, есть перец, иногда есть соль, но никогда нет ни тараканов, ни каких-либо иных насекомых — и именно это последнее и чрезвычайное обстоятельство и является главным достоинством кушанья. Потом дают котлеты - прекрасные котлеты для наказания чревоугодников! Я их ем, ибо я понимаю: смертных затем и сажают в тюрьмы, чтоб они испытывали кое-что неприятное. Ещё я покупаю яйца, булки, сыр и — говоря серьёзно — в общем, питаюсь хорошо. Самочувствие — тоже удовлетворительно, оно даже лучше, чем было в Нижнем за последнее время. Гиббона скоро прочту. Очень жалею, что не взял с собой Плутарха (Плутарх. "Сравнительные жизнеописания", СПб, 1890-1894. – Ред.), — и кстати прошу — не давай никому моих книг. Пожалуйста, береги их. Поедешь на дачу, хорошенько уложи их, запри, покрой сверху клеёнкой или чем-нибудь непромокаемым и поставь в сухое место. Я должен Гец три рубля за переплёты. Отбери также книги у Ланина. Поведение птиц меня радует — милые существа! Мне будет грустно не найти их по возвращении, особенно я пожалею о снегирях и лазоревках.
Продолжаю описание моего дня. После обеда — повторяю программу утра. Часов в шесть — пью чай. Опять читаю, пишу, смотрю в окно. Ложусь, по обыкновению, поздно. В камере всю ночь, до утра, горит лампа, — это, я думаю, сделано для того, чтоб ключник мог, взглянув в окошечко, устроенное в двери, видеть, не перепиливаю ли я решёток в окнах или не собираюсь ли повеситься. Я не хочу ни того, ни другого, тем более, что решётки чертовски толстые, под окном ходит часовой, а вешаться — не на чем.
З`амок стоит на скале, над Курой, и от стены его до края отвесной скалы не более двух аршин расстояния. Кура — грязна, как кухарка, и ревёт, как бешеная. Её течение настолько быстро, что я удивляюсь, как она не разрушит фундаменты домов, которые она омывает, и не подмоет скалу, служащую основанием замка. Она не широка — я из своего окна различаю физиономии на том берегу. Против моих окон — кожевенные заводы, каменные, правильной кубической формы, дома с плоскими, залитыми цементом, крышами. Целыми днями на крышах работают кожевники. Тут же что-то вроде постоялого двора, куда ежедневно туземцы приводят баранов, ишаков, чем-то нагруженных мулов. В реке иногда ловят рыбу намёткой. Первая линия домов против моих окон стоит в воде, и, постепенно поднимаясь по горе, дома влезают на высоту крыши замка. Они очень оригинальны и грязны, некоторые окрашены в синюю краску — здесь своя эстетика — все они с террасами. На террасах кейфуют восточные человеки, иногда являются фигуры женщин в широких белых покрывалах. Вижу я также ребятишек, но, кроме злого шума Куры и, иногда, заунывной музыки зурны, — ничего не слышу. А должно быть много шума и движения, много своеобычной жизни среди этих неуклюжих домов, в узких улицах, ползущих по горе. Вся эта часть города кажется грудой хлама, выброшенного из мешка и рассыпавшегося по горе от вершины её до волн реки. Её могли бы оживить и скрасить церкви, и тут есть две, но местная церковная архитектура — отвратительна. В церквах здесь — я имею в виду только архитектуру — ничего величественного, торжественного, поднимающего дух, к тому же и окрашены они в цвет глины, а не белые, как у нас. Колокола — мелкие, благовест — бледный, почти утопающий в шуме реки и уличной жизни. Красивым в этой части города являются развалины тифлисской крепости. Это очень величественное сооружение, напоминающее немного Херсонес — помнишь? — но более массивное и более прочной кладки. В своё время это укрепление, должно быть, было неприступным и само по себе и по месту устройства. Вот и всё, что я вижу из окна. Наблюдаю работу кожевников и жизнь одной девочки, которая целыми днями возится на балконе одного из этих мрачных домов.
Если меня выпустят на поруки и если я отсюда поеду не тем порядком, как ехал сюда, — приобрету снимок с этой части города и с замка. А также — схожу в местный музей, полный интереснейших вещей.
Спасибо тебе за присланную заметку «Курьера» о книжках (Ред.), но ты не присылай печатных отзывов, а попроси редактора «Листка» ("Нижегородский листок", прогрессивная газета, в которой сотрудничал М.Горький. – Ред.) — и попроси, пожалуйста, от своего имени — чтоб они откладывали всё, что меня коснётся, или передавали тебе.
Одобряю твоё решение ехать на дачу, очень рад за тебя и Максима. Пожалуйста, тщательнее следи за его запросами по части питания. Можешь, если найдёшь нужным, сказать няне спасибо от меня за то, что она не ушла в критический момент; во всяком случае, поклонись ей от меня. Старайся получить деньги с «Сев[ерного] Вест[ника]», попроси Поссе помочь тебе в этом; он, я думаю, сумет через кого-нибудь в Петербурге понудить «Вест[ник]» к уплате (Ред.). Теперь будет очень жалко потерять такую уйму деньжищ, пусть они заплатят хоть по 75 р. и - да будут прокляты! Больше я никогда не свяжу себя с людьми столь откровенно бесцеремонными, хотя откровенность и хорошее качество. Ну, я думаю, будет писать.
До свидания, Катя! Береги сына, береги его.
Целую тебя,
Алексей.
"Жизнь" и "Журнал для всех" - петербургские журналы демократического направления, в которых печатался М.Горький. – Ред.)
До свидания. Будь здорова, будь покойна и старайся смотреть беде прямо в очи.
Сегодня воскресенье. Когда ты получишь это письмо?