О МАЛЬЧИКЕ И ДЕВОЧКЕ, КОТОРЫЕ НЕ ЗАМЕРЗЛИ
Святочный рассказ
В святочных рассказах издавна принято замораживать ежегодно по нескольку бедных мальчиков и девочек. Мальчик или девочка порядочного святочного рассказа обыкновенно стоят перед окном какого-нибудь большого дома, любуются сквозь стекло ёлкой, горящей в роскошных комнатах, и затем замерзают, перечувствовав много неприятного и горького.
Я понимаю хорошие намерения авторов святочных рассказов, несмотря на их жестокость по отношению к своим персонажам; я знаю, что они, авторы, замораживают бедных детей для того, чтоб напомнить о их существовании богатым детям, но лично я не решусь заморозить ни одного бедного мальчика или девочки, даже и для такой вполне почтенной цели...
Я никогда не замерзал сам, никогда не присутствовал сам при замерзании бедного мальчика или девочки и боюсь наговорить смешных вещей при описании ощущений замерзания... Да потом и неловко как-то умерщвлять одно живое существо для того, чтобы напомнить о факте его существования другому живому существу...
Вот почему я предпочитаю рассказать о мальчике и девочке, которые не замёрзли.
Было часов шесть вечера — святочного вечера. Дул ветер, вздымая тут и там прозрачные тучки снега. Эти холодные тучки, неуловимых очертаний, красивые и лёгкие, как куски смятой кисеи, летали всюду, попадали в лицо пешеходов и кололи ледяными уколами кожу щёк, осыпали морды лошадей, — лошади мотали головами и звучно фыркали, выпуская из ноздрей клубы горячего пара... На телеграфных проволоках висел иней, и они казались шнурами из белого плюша... Небо было ясно, и в нём сверкало много звёзд. Они сверкали так ярко, что казалось, будто их к этому вечеру кто-то прилежно вычистил щёткой с мелом, чего, конечно, не могло быть.
На улице было шумно и оживлённо. Мчались рысаки, шли пешеходы, причём одни из них шли торопливо, а другие неторопливо, и эта разница, очевидно, зависела от того, что первые имели некоторые дела и заботы или не имели тёплых пальто, а вторые не имели никаких дел и забот и имели не только тёплые пальто, но даже и шубы.
К одному из людей, не имевших забот, но обладавших шубой с пышным воротником, прямо под ноги к одному из таких господ, шагавшему медленно и важно, подкатились два маленькие комка лохмотьев и, вертясь перед ним, тоскливо заныли в два голоса:
— Батюшка-барин... — тянул звонкий голос девочки.
— Ваше благородие, господин... — помогал ей хриплый голос мальчика.
— Подайте убогеньким деткам...
— Копеечку на хлебец! Для праздника!.. — закончили они оба вместе.
Это были мои герои — бедные дети, мальчик — Мишка Прыщ и девочка — Катька Рябая... ---------------------- (Не желая шокировать благовоспитанную публику, предлагаю переименовать героев моих в Мишеля и Катрин).
Господин шёл, а они юрко сновали у его ног, то и дело перебегая ему дорогу, и Катька, задыхаясь в волнении ожидания, полушёпотом повторяла: "Под-дайте!..", тогда как Мишка старался как можно более мешать господину идти.
И вот господин, когда они порядочно надоели ему, распахнул шубу, достал портмоне и, поднося его к своему носу, стал сопеть. Затем он вынул монету и сунул её в одну из протянутых к нему маленьких и очень грязных рук.
Два комка лохмотьев мгновенно исчезли с дороги господина в шубе и сразу очутились в нише ворот, где, прижавшись друг к другу, некоторое время молча посматривали в ту и другую сторону улицы.
— Не видал, чёрт!.. — тоном злого торжества шепнул бедный мальчик Мишка.
— Он к извозчикам пошёл, за угол... — ответила его подруга. — Сколько дал барин-то?
— Гривенник! — равнодушно сказал Мишка.
— Семь гривен с семишником!
- Ого, уж сколько!.. А скоро домой? Холодно...
— Поспеешь! — скептически сказал Мишка. — Ты мотри, не суйся так сразу, бут'ашник-то увидит — заберёт и чёлку надерёт... Вот баржа плывёт! Вали!
Баржой оказалась дама в ротонде, из чего ясно видно, что Мишка был мальчик очень злой, невоспитанный и непочтительный к старшим.
- Родимая, ба-арыня... — пел он.
— Пода-айте Христа ради!.. — тянула Катька.
— Три копейки отвалила! Эво!.. Чёртова кукла!.. — выругался Мишка и снова юркнул в нишу у ворот.
А по улице всё метались лёгкие тучки снега, и холодный ветер становился острей. Телеграфные столбы глухо гудели, визгливо скрипел снег под полозьями саней, и где-то далеко по улице рассыпался свежий и звонкий женский смех...
- Тётка-то Анфиса и сегодня будет пьяная? — спросила Катька, плотнее прижимаясь к товарищу.
— А что же! Что ей не пить-то! Будет... — солидно ответил Мишка.
Сбрасывая с крыш снег, ветер стал тихонько насвистывать какую-то святочную ариетту, и где-то завизжал дверной блок. Потом раздался дребезг стеклянной двери, и звучный голос крикнул:
— Извозчик!
— Пойдём домой! — предложила Катька.
— Ну! заскулила!.. — огрызнулся на неё солидный Мишка. — Чего дома-то?
- Тепло... — кратко пояснила она.
— Тепло!.. — передразнил её товарищ. — А как соберутся все, да плясать заставят, — хорошо? А то накачают тебя водкой, — опять рвать станет... Тоже — домой!..
И он поёжился с видом человека, который знает цену себе и твёрдо уверен в справедливости своего взгляда на дело. Катька судорожно зевнула и присела на корточки в угол ворот.
— А ты молчи себе... холодно — потерпи... Ничего!.. Мы, брат, отогреемся за милу душу... Уж я знаю! Я, брат, хочу...
Он остановился с целью заставить свою товарку проявить интерес к тому, чего он хочет. Но она, сжимаясь всё плотнее, не проявляла никакого интереса. Тогда Мишка несколько тревожно предупредил её:
— Ты смотри, не засни... обморозишься! Катюшка?!
Не будь с ней Мишки, она, может быть, и замёрзла бы; но этот опытный пострелёнок твёрдо решил всячески мешать ей сделать этот обыкновенный святочный поступок.
— Ты встань! А то так-то хуже. Стоя-то ты больше, морозу-то и труднее тебя пробрать. С большим ему не сладить... Вон лошади, — те никогда не зябнут. А человек меньше лошади... он зябнет... Встань, мол! Вот до рубля добьём — и марш!
Катька встала, вся вздрагивая мелкой дрожью.
— Уж больно... холодно... — тихонько шепнула она. Действительно, становилось всё холодней. И тучки снега понемногу превращались в густые вихристые клубы. Они крутились по улице, тут — в форме белых столбов, там — в виде длинных полос пышной ткани, осыпанной бриллиантами... Было приятно смотреть, когда такие полосы извивались над фонарями или летели мимо ярко освещённых окон магазинов. Тогда они вспыхивали массой разноцветных искр, холодных и колющих глаз своим острым блеском.
Но, хотя всё это и было красиво, оно ничуть не интересовало пару моих героев.
— Те-те!.. — сказал Мишка, высунув нос из своей норы. — Плывут! Целая куча!.. Катька, не зевай!
— Милостивые господа-а!.. — дрожащим и прерывающимся голосом заныла девочка, выкатываясь на улицу.
— Подайте бе-е... Катюшка, беги!! — взвизгнул Мишка.
- Ах вы! Я в-в-вас!.. — крикнул и зашипел высокий полицейский, вдруг появляясь на панели.
Но их уже не было. Они быстро покатились от него двумя большими лохматыми шарами и исчезли.
— Убегли, чертенята! — сказал себе под нос полицейский и, поглядев вдоль улицы, добродушно улыбнулся.
А чертенята бежали и хохотали. Катька, запутываясь в подоле своих лохмотьев, то и дело падала, восклицая:
- Осподи! Опять... — и вставая, оглядывалась назад со страхом и смехом.
- Догоняет?..
Мишка, держась за бока, хохотал во всё горло и, поминутно натыкаясь на прохожих, получал щелчки.
- Будет... ну те к чёрту!.. Ка-ак она кувыркается!.. Ах ты дурёха! Шлёп!.. Осподи! Опять шлёп! Ну уж с...смешно!..
Падения Катьки настроили его на добродушный лад.
— Не догонит теперь, айда тише! Он... ничего... хороший... Тот, тогдашний, засвистел... Я бегу — и прямо в брюхо караульнику!.. Так лбом об колотушку и треснулся...
— Я помню! Шишка... вскочила... — И Катька снова рассыпчато захохотала.
- Ну ладно! — серьёзно сказал Мишка. — Будет уж. Слушай дело...
- Я даве тебе наврал... Барин-то двугривенный сунул... и раньше тоже врал... чтоб ты не говорила — пора домой. Сегодня день больно удачный! Знаешь, сколько насбирали? Рупь пять копеек! Много!..
— Да-а!.. — прошептала Катька. — На столько, пожалуй, целые башмаки купишь... на толчке ежели...
— Ну, башмаки! Башмаки я тебе украду... ты погоди... Я давно прицеливаюсь к одним... Погоди, стяну уж их... А ты вот что... Пойдём сейчас в трактир... понимаешь?
— Тетенька-то опять узнает, да и задаст... по-тогдашнему!.. — вдумчиво протянула Катька; но в тоне её всё-таки уже звучала нота предвкушения близости тепла.
— Задаст? Не задаст! Мы, брат, такой трактир выберем, где нас ни едина душа не знает.
— Эдак-то!.. — с надеждой шепнула Катька.
— Вот... купим перво-наперво полфунта колбасы, — восемь копеек; фунт белого хлеба, — пятачок... Это будет... тринадцать! Потом по трёхкопеечной слойке... две слойки — шесть копеек; это уж — девятнадцать! Да за чай, за пару, шесть... вышел четвертак! Эво! А остаётся...
Мишка замолчал и остановился. Катька смотрела в его лицо вопросительно и серьёзно.
- Много больно уж так-то... — робко повторила она.
— Молчи... Погоди... Ничего не много... Мало ещё. Ещё проедим восемь копеек... Тридцать три! Вали вовсю! Теперь святки-прятки... А остаётся... ежели четвертак... то... восемь гривен... а как тридцать три... так семь гривен с лишком! Вишь сколько! Чёрта ей ещё надо, ведьме?.. Айда!.. Скоро ходи!..
Взявшись за руки, они вприпрыжку побежали по панели. Снег летел им навстречу и слепил глаза. Иногда снежное облако покрывало их с головой и завёртывало обе маленькие фигурки в прозрачную пелену, которую они быстро разрывали в своём стремлении к теплу и пище...
— Знашь, — заговорила Катька, задыхаясь от быстрой ходьбы, — ты как хочешь... а коли она узнает... я скажу, что это ты всё... выдумал... Как хочешь! Ты убежишь, и всё... а мне хуже... меня она всегда ловит... и дерёт больнее, чем тебя... Она меня не любит... Я скажу, смотри!..
- Айда! Говори! — кивнул Мишка. — Поколотит, - заживёт... Ничего... Говори...
Он весь был переполнен бравадой и шёл, закинув голову назад и посвистывая. Лицо у него было худое, с плутоватыми, но не по-детски сухими глазами и с острым, немного горбатым носом.
— Вон он, трактир-то... Два! В который бы?
— Айда в низенький. Прежде в лавку... Ну!
Трактир был полон пара, дыма и кислого, одуряющего запаха. В густой, дымчатой мгле сидели за столами извозчики, босяки, солдаты, между столов сновали идеально грязные половые, и всё это кричало, пело, ругалось...
Мишка зорко усмотрел свободный столик в углу и, ловко лавируя, прошёл к нему, быстро разделся и отправился к буфету. Катька тоже стала раздеваться, робко поглядывая по сторонам.
— Дяденька! — сказал Мишка буфетчику. — Позвольте мне пару чаю! — и легонько стукнул по буфету кулаком.
Минуты через две он с своей товаркой степенно сидел за столом и, откинувшись на спинку стула, с важной миной хорошо поработавшего ломового извозчика — сосредоточенно крутил себе сигарку из махорки. Катька смотрела на него с уважением к его уменью держать себя в общественном месте. Она так вот никак не могла ещё привыкнуть к могучей, оглушающей гармонии кабака и втайне всё ожидала, что их обоих "турнут по шеям" отсюда, или выйдет ещё что-либо худшее. Но ей не хотелось выказать перед Мишкой своих тайных опасений, и, приглаживая ручонками льняные волосы на голове, она старалась смотреть вокруг себя независимо и просто. Эти усилия то и дело вызывали краску на её грязные щёки, и её голубые глазки смущённо щурились. А Мишка степенно поучал её, стараясь подражать в тоне и фразе дворнику Сигнею, очень солидному человеку, хотя и пьянице, и недавно отсидевшему три месяца в тюрьме за кражу.
— Вот, ты, примерно сказать, канючишь... Как ты канючишь? Никуда не годится, ежели говорить по правде. "По-адайте, по-адайте!.." Рази в этом штука? А ты под ноги ему, проходящему-то, суйся... А ты норови так, чтобы он опасился упасть через тебя...
— Я так и буду... — покорно согласилась Катька.
— Ну вот!.. — важно тряхнул головой её товарищ. — Так и надо. Потом ещё: ежели, примерно сказать, тётка Анфиса... Что такое Анфиса?.. Пьяница, первое дело! А потом...
Катька утвердительно кивнула головой, вполне согласная с определением Мишки.
— Ты вот не слушаешься её... Это надо не так делать. Ты скажи ей, что, мол, я, тётенька, ничего... я, мол, вас буду слушаться... Замажь ей, значит, широкую-то глотку. А потом и делай, что хошь... Так-то...
Мишка замолчал и солидно почесал себе живот, как всегда это делал Сигней, кончая речь. Больше у него никаких тем не оказалось. Тогда он встряхнул головой и сказал:
— Ну, давай есть...
И вот они стали есть свой ужин среди сырой, пахучей мглы плохо освещённого закоптелыми лампами трактира, в шуме циничных ругательств и песен. Ели они оба с чувством, с толком, с расстановкой, как истые гастрономы. И если Катька, сбиваясь с такта, жадно откусывала большой кусок, отчего её щёки распирало и у неё смешно таращились глаза, степенный Мишка насмешливо бурчал:
- Ишь ты, матушка, навалилась!..
А её это смущало, и она, чуть не давясь, старалась скорее прожевать вкусную пищу.
Ну, вот и всё. Теперь я спокойно могу оставить их оканчивать свой святочный вечер. Они — поверьте мне - уж не замёрзнут! Они на своём месте... Зачем бы я их заморозил?..
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в газете "Нижегородский листок", 1894, номер 349, 25 декабря.
В собрания сочинений не включался.
Печатается по тексту "Нижегородского листка".