XVIII
Если жизнь стала такова, что человек уже не находит куска хлеба на земле, удобренной костями его предков, - не находит и, гонимый нуждою, уезжает скрепя сердце на юг Америки, за тридцать дней пути от родины своей, - если жизнь такова, что вы хотите от человека?
Кто бы он ни был - всё равно! Он - как дитя, оторванное от груди матери, вино чужбины горько ему и не радует сердца, но отравляет его тоскою, делает рыхлым, как губка, и, точно губка воду, это сердце, вырванное из груди родины, - жадно поглощает всякое зло, родит темные чувства.
У нас, в Калабрии, молодые люди перед тем, как уехать за океан, женятся, - может быть, для того, чтоб любовью к женщине еще более углубить любовь к родине, - ведь женщина так же влечет к себе, как родина, и ничто не охраняет человека на чужбине лучше, чем любовь, зовущая его назад, на лоно своей земли, на грудь возлюбленной.
Но эти свадьбы обреченных нуждою на изгнание почти всегда бывают прологами к страшным драмам рока, мести и крови, и - вот что случилось недавно в Сенеркии, коммуне, лежащей у отрогов Апеннин.
Эту историю, простую и страшную, точно она взята со страниц Библии, надобно начать издали, за пять лет до наших дней и до ее конца: пять лет тому назад в горах, в маленькой деревне Сарачена жила красавица Эмилия Бракко, муж ее уехал в Америку, и она находилась в доме свекра. Здоровая, ловкая работница, она обладала прекрасным голосом и веселым характером - любила смеяться, шутить и, немножко кокетничая своей красотой, сильно возбуждала горячие желания деревенских парней и лесников с гор.
Играя словами, она умела беречь свою честь замужней женщины, ее смех будил много сладких мечтаний, но никто не мог похвалиться победою над ней.
Вы знаете, что больше всех в мире страдают завистью дьявол и старуха: около Эмилии была свекровь, а дьявол всегда там, где можно сделать зло.
- Ты слишком весела без мужа, моя милая, - говорила старуха, - я, пожалуй, напишу ему об этом. Смотри, я слежу за каждым шагом твоим, помни, - твоя честь - наша честь.
Сначала Эмилия миролюбиво убеждала свекровь, что она любит ее сына, ей не в чем упрекнуть себя. А та всё чаще и сильней оскорбляла ее подозрениями и, возбуждаемая дьяволом, принялась болтать направо и налево о том, что невестка потеряла стыд.
Услышав это, Эмилия испугалась и стала умолять ведьму, чтоб она не губила ее своими россказнями, клялась, что она ни в чем не виновна пред мужем, даже в мечтах не испытывает искушения изменить ему, а старуха - не верила ей.
- Знаю я, - говорила она, - ведь я тоже была молода, знаю я цену этим клятвам! Нет, я уж написала сыну, чтоб он возвращался скорее отомстить за свою честь!
- Ты написала? - тихо спросила Эмилия.
- Да.
- Хорошо...
Наши мужчины ревнивы, как арабы, - Эмилия понимала, чем грозит ей возвращение мужа.
На другой день свекровь пошла в лес собирать сухие сучья, а Эмилия - за нею, спрятав под юбкой топор. Красавица сама пришла к карабинерам сказать, что свекровь убита ею.
- Лучше быть убийцей, чем слыть за бесстыдную, когда честна, - сказала она.
Суд над нею был триумфом ее: почти всe население
Сенеркии пошло в свидетели за нее, и многие со слезами говорили судьям:
- Она невинна, она погублена напрасно!
Только один преподобный архиепископ Коцци решился поднять голос против несчастной: он не хотел верить в ее чистоту, говорил о необходимости поддерживать в народе старинные традиции, предупреждал людей, чтобы они не впадали в ошибку, допущенную греками, которые оправдали Фрину, увлеченные красотою женщины дурного поведения, говорил всe, что обязан был сказать, и, может быть, благодаря ему Эмилию присудили к четырем годам простого заключения в тюрьме.
Так же, как и муж Эмилии, ее односельчанин Донато Гварначья жил за океаном, оставив на родине молодую жену заниматься невеселою работой Пенелопы - плести мечты о жизни и не жить.
Гварначья-сын взял билет на первый же пароход в Неаполь и - точно с облака упал - явился домой.
Жена и отец притворились удивленными, а он, суровый и недоверчивый молодец, первое время держал себя спокойно, желая убедиться в справедливости доноса, - он слышал историю Эмилии Бракко; он хорошо приласкал жену, и некоторое время оба они как бы снова переживали медовый месяц любви, жаркий пир молодости.
Мать попыталась налить ему в уши яду, но он остановил ее:
- Довольно! Я хочу сам убедиться в правде твоих слов, не мешай мне.
Он знал, что оскорбленному нельзя верить, пусть это даже родная мать.
Почти половина лета прошла тихо и мирно, может быть, так прошла бы и вся жизнь, но во время кратких отлучек сына из дому его отец снова начал приставать к снохе; она противилась назойливости распущенного старика, и это разозлило его - слишком внезапно было прервано его наслаждение молодым телом, и вот он решил отомстить женщине.
- Ты погибнешь, - пригрозил он ей.
- Ты - тоже, - ответила она.
У нас говорят мало.
Через день отец сказал сыну:
- А знаешь ли ты, что твоя жена была неверна тебе?
Тот, бледный, глядя прямо в глаза ему, спросил:
- Есть у вас доказательства?
- Да. Те, кто пользовался ее ласками, говорили мне, что у нее внизу живота большая родинка, - ведь это верно?
- Хорошо, - сказал Донато. - Так как вы, мой отец, говорите мне, что она виновна, - она умрет!
Отец бесстыдно кивнул головою.
- Ну да! Распутных женщин надо убивать.
- И мужчин, - сказал Донато, уходя.
Он пошел к жене, положил свои тяжелые руки на плечи ей...
- Слушай, я знаю, ты изменяла мне. Ради любви, которая жила с нами и в нас до и после измены твоей, скажи - с кем?
- Ага! - вскричала она, - ты мог узнать это только от твоего проклятого отца, только он один...
- Он? - спросил крестьянин, и глаза его налились кровью.
- Он взял меня силой, угрозами, но - пусть будет сказана вся правда до конца...
- Говори!
- Ах, да, да, да, - прошептала женщина в отчаянии, - мы жили, я и он, как муж с женою, раз тридцать, сорок...
Донато бросился в дом, схватил ружье и побежал в поле, куда ушел отец, там он сказал ему всё, что может сказать мужчина мужчине в такую минуту, и двумя выстрелами покончил с ним, а потом плюнул на труп и разбил прикладом череп его. Говорили, что он долго издевался над мертвым - будто бы вспрыгнул на спину ему и танцевал на ней свой танец мести.
Потом он пошел к жене и сказал ей, заряжая ружье:
- Отойди на четыре шага и читай молитву...
Она заплакала, прося его оставить ей жизнь.
- Нет, - сказал он, - я поступаю так, как требует справедливость и как ты должна бы поступить со мною, если б виновен был я...
Он застрелил ее, точно птицу, а потом пошел отдать себя в руки властей, и когда он проходил улицею деревни, народ расступался пред ним, и многие говорили:
- Ты поступил как честный мужчина, Донато...
На суде он защищался с мрачной энергией, с грубым красноречием примитивной души.
- Я беру женщину, чтоб иметь от ее и моей любви ребенка, в котором должны жить мы оба, она и я! Когда любишь - нет отца, нет матери, есть только любовь, - да живет она вечно! А те, кто грязнит ее, женщины и мужчины, да будут прокляты проклятием бесплодия, болезней страшных и мучительной смерти...
Защита требовала от присяжных, чтобы они признали убийство в запальчивости и раздражении, но присяжные оправдали Донато, под бурные рукоплескания публики, - и Донато воротился в Сенеркию в ореоле героя, его приветствовали как человека, строго следовавшего старым народным традициям кровавой мести за оскорбленную честь.
Немного позднее оправдания Донато была освобождена из тюрьмы и его землячка Эмилия Бракко; в ту пору стояло грустное зимнее время, приближался праздник Рождества Младенца, в эти дни у людей особенно сильно желание быть среди своих, под теплым кровом родного дома, а Эмилия и Донато одиноки - ведь их слава не была той славою, которая вызывает уважение людей, - убийца все-таки убийца, он может удивить, но и только, его можно оправдать, но - как полюбить? У обоих руки в крови и разбиты сердца, оба пережили тяжелую драму суда над ними - никому в Сенеркии не показалось странным, что эти люди, отмеченные роком, подружились и решили украсить друг другу изломанную жизнь; оба они были молоды, им хотелось ласки.
- Что нам делать здесь, среди печальных воспоминаний о прошлом? - говорил Донато Эмилии после первых поцелуев.
- Если вернется мой муж, он убьет меня, ибо теперь ведь я действительно в мыслях изменила ему, - говорила Эмилия.
Они решили уехать за океан, как только накопят достаточно денег на дорогу, и, может быть, им удалось бы найти в мире немножко счастья и тихий угол для себя, но вокруг них нашлись люди, которые думали так:
"Мы можем простить убийство по страсти, мы рукоплескали преступлению в защиту чести, но - разве теперь эти люди не идут против тех традиций, в защиту которых они пролили столько крови?"
Эти строгие и мрачные суждения, отголоски суровой древности, раздавались всe громче и наконец дошли до ушей матери Эмилии - Серафины Амато, женщины гордой, сильной и, несмотря на свои пятьдесят лет, до сего дня сохранившей красоту уроженки гор.
Сначала она не поверила слухам, оскорбившим ее.
- Это - клевета, - сказала она людям, - вы забыли, как моя дочь страдала за охрану своей чести!
- Нет, не мы, а она забыла это, - ответили люди.
Тогда Серафина, жившая в другой деревне, пришла к дочери и сказала ей:
- Я не хочу, чтобы про тебя говорили так, как начали говорить. То, что ты сделала в прошлом, - чистое и честное дело, несмотря на кровь, таким оно и должно остаться в поучение людям!
- Весь мир для людей, но для чего же люди, если они не сами для себя?..
- Спроси об этом священника, если так глупа, что не знаешь этого, - ответила ей мать.
Потом пришла к Донато и тоже, со всей энергией, предупредила его:
- Оставь мою дочь в покое, а то худо будет тебе!
- Послушай, - стал умолять ее молодой человек, - ведь я навсегда полюбил эту женщину, несчастную столько же, как я сам! Позволь мне увезти ее под другое небо, и всe будет хорошо!
Он только подлил масла в огонь этими словами.
- Вы хотите бежать? - с яростью и отчаянием вскричала Серафина. - Нет, этого не будет!
Они расстались, рыча, как звери, и глядя друг на друга огненными глазами непримиримых врагов.
С этого дня Серафина стала следить за влюбленными, как умная собака за дичью, что, однако, не мешало им видеться украдкой, ночами - ведь любовь хитра и ловка тоже, как зверь.
Но однажды Серафине удалось подслушать, как ее дочь и Гварначья обсуждали план своего бегства, - в эту злую минуту она решилась на страшное дело.
В воскресенье народ собрался в церковь слушать мессу; впереди стояли женщины в ярких праздничных юбках и платках, сзади них, на коленях, мужчины; пришли и влюбленные помолиться мадонне о своей судьбе.
Серафина Амато явилась в церковь позднее всех, тоже одетая по-праздничному, в широком, вышитом цветными шерстями переднике поверх юбки, а под передником - топор.
к соблазнителю дочери, стоявшему на коленях, дважды ударила его по голове, вырубив на ней римское пять или букву V, что значит - вендетта, месть.
Вихрь ужаса охватил людей, с криком и воплями все бросились к выходу, многие упали без чувств на кафли пола, многие плакали, как дети, а Серафина стояла с топором в руке над беднягой Донато и бесчувственной дочерью своей, как Немезида деревни, богиня правосудия людей с прямою душой.
Так стояла она много минут, а когда люди, придя в себя, схватили ее, она стала громко молиться, подняв к небу глаза, пылающие дикой радостью:
- Святой Михаил - благодарю тебя! Это ты дал мне нужную силу, чтоб отомстить за поруганную честь женщины, моей дочери!
Когда же она узнала, что Гварначья жив и его отнесли на стуле в аптеку, чтобы перевязать страшные раны, ее охватил трепет, и, вращая безумными, полными страха глазами, она сказала:
Ведь я нанесла очень тяжкие раны, это чувствовали руки мои, и - бог справедлив - этот человек должен умереть!..
Скоро эту женщину будут судить и, конечно, осудят тяжко, но - чему может научить удар того человека, который сам себя считает в праве наносить удары и раны? Ведь железо не становится мягче, когда его куют.
Суд людей говорит человеку:
- Ты - виновен!